Л. Н. Толстой и вегетарианство

Истинно великий человек никогда не живет для личного блага – он мыслит и творит для блага всех. Результат его деятельности сказывается обыкновенно только после его смерти и делается достоянием грядущих поколений. Современники же, еще слишком связанные влиянием его личности, не в состоянии отделить существенное от второстепенного. Поэтому беспристрастная, объективная оценка выдающегося человека наступает лишь долгое время, спустя после его смерти, и только тогда является возможность познать его со всеми его недостатками и достоинствами и удивляться его величию.

К великим людям нашего времени, еще при жизни удостоившимся бессмертия, принадлежит Лев Николаевич Толстой.

Его называют художником слова и, как таковому, воздают ему честь. Но художник в нем так тесно связан с учителем, что первый отступает уже на второй план, что особенно заметно в последние десятилетия его творческой деятельности. Тщетно стараются подыскать определение, под которое подошел бы Л. Н. вполне. Может быть, к нему подошел бы эпитет поэта-философа, но поэты-философы обыкновенно более теоретики. Толстой же, прежде всего, практик; его всеобъемлющее учение построено на практических основах, оно возвещается человечеству для практического руководства и осуществляется самим Л. Н. в его собственной жизни.

Называли его и пророком, но пророки представляются ушедшими в пустыню людьми, у которых взоры вечно обращены к небесам, людьми, изрекающими одну беспримесную мудрость, драгоценный слова которых ловятся и заносятся верующими на бумагу, как божественное откровение. Чтобы быть пророком, Толстой слишком критическая натура. Как художник он обладает пророческим даром, но он не уклоняется от действительности, его пророчество не экстаз, а разумная проповедь того, что исполнимо и возможно. Все время тщательно сравнивая, отделяя годное от ненужного, пишет он свое новое учение. Художественный гений приходит на помощь его перу, и возникает величественное идейное здание, разработанное до мельчайших деталей, в полном смысле слова мозаичная работа, где мысли, как камушки в мозаике, следуют одна за другой, последовательно, изящно. И таким-то вот образом, каждая из его работ, проникнутая духом человечности, вырастала в могучее творение и вместе с тем художественное произведение, требующее для своей оценки своего собственного мерила.

Толстого можно было бы, подобно Лютеру, назвать реформатором.

Его идеи уже теперь проникли в отдаленнейшие слои общества, и если наибольшее участие в них принимает русский народ, то и заграница не осталась незатронутой проповедью Толстого. Тысячи читали и продолжают читать его сочинения, изучают их идеи и не могут не признать их благими. Ибо все, что пишет великий человек, имеет значение, даже если бы встречались у него промахи, и не все оказалось бы так легко исполнимым, как это представлялось его творцу – Толстой в своих позднейших произведениях исходит по большей части из христианского учения.

Христианство – вот центр всех его стремлений и писаний; быть истинным христианином стало его идеалом, и он учит этому всех, кто хочет принять этот идеал. И этот идеал гласит:

На основании правильно понимаемого учения Христа о спасении, путем реформы существующих религиозных учений, путем переустройства существующей жизни, должно быть достигнуто такое братство между людьми, при котором человек, снова вернув себе сознание своего достоинства, перестает быть легкой жертвой пороков, препятствующих ему жить нравственною жизнью, и путем самовоспитания и воздержания снова становится способным проявлять в полной мере основные добродетели: великодушие, любовь, бескорыстие и справедливость.

Толстой признает несправедливым то, что мы, приученные к роскоши и комфорту, ради своего удовольствия, ради своего удобства, пользуясь чужим трудом, делаем людей рабами труда, доставляющими нам всевозможные наслаждения.

Как же Толстой понимает христианское учение? Беспристрастная оценка нагорной проповеди, говорит он в своем сочинении «В чем моя вера?» – указывает нам на основное положение учения Христа, выраженное в заповеди «Не противься злому!» Между тем, этому высшему принципу противоречат многие обычаи и установления христианских народов.

Отчего это противоречие? От того, что верующие понимают учение Христа лишь как недосягаемый идеал и потому допускают на практике все возможные отступления, считаясь с требованиями общества, с его условными нравами и обычаями. Неверующие же видят во всем учении Христа одно заблуждение, даже вредное по теперешнему времени.

Между тем, правильно понимаемое, учение Христа есть учение об истинной жизни; внешние же формы, в которые облекли это учение, только путают и затемняют его.

И вот, искренне от всей души верующий тотчас придет к признанию пяти главных заповедей Христа, исполнение которых дало бы всем счастье.

Правильное понимание христианского учения требует коренного изменения личной и общественной жизни. Свою жизнь Толстой изменил коренным образом. В одежде он сближается с народной массой, он упрощает свой образ жизни до крайнего предела; верный своему учению, он делается, по учению Христа, братом всех людей.

«Я понял, – восклицает он, – в чем мое благо, и больше уже не могу делать то, что лишает меня моего блага!»

И вот, Толстой начинает с великою, возвышенною наивностью, присущею истинному гению, искать «верующих» среди знакомых своего круга. Но он испытывает при этом разочарование за разочарованием. Он убеждается, что интересы жизни заглушили в них всякую веру. Многие называют себя верующими, не будучи таковыми, многие исповедуют Бога по политическим или иным своекорыстным мотивам. И это только затемняло смысл жизни. Лучше совсем не верить, чем делать это из выгоды. Таким образом, Толстой мало-помалу потерял надежду в вере людей своего круга найти объяснение смысла жизни, которого он так страстно искал. Эти люди считали себя верующими и – брали от жизни все, что она давала, не задумываясь, продолжали вести жизнь в изобилии и достатке, и удовлетворение похотей было для них главным. Такая вера не могла быть настоящей верой, в ней было не утешение, а разве только некоторое рассеяние, в сущности же, это была мода.

Толстому опротивела жизнь этих людей, и, разочарованный в них, он обращается к простонародью. У себя в деревне, среди простых, необразованных мужиков, он начинает искать верующих; здесь он хочет узнать доподлинно смысл жизни.

И результат получился лучший!

Правда, Толстой нашел, что здесь к истинам христианским было примешано много суеверия, но зато суеверия верующих из трудового народа были до такой степени связаны с их жизнью, что он не мог себе и представить их жизни без этих суеверий. Он нашел, что, в противоположность людям его круга, где из тысячи едва ли один считал себя верующим, среди простого народа процентное отношение было обратное: большинство составляли верующие, сами того не сознававшие и не задумывавшиеся над своею верою. Они верили, потому что так требовала сама жизнь, которая проходила в тяжелом труде, и они были довольны жизнью в противоположность праздности, потехам и пресыщению жизнью, царивших в богатых классах.

«И я оглянулся шире вокруг себя, – признается Л. Н., – я вгляделся в жизнь прошедших и современных огромных масс людей, и что я увидел? Я увидел таких, понявших смысл жизни, умеющих жить и умирать, не двух, не трех, не десять, а сотни, тысячи, миллионы. И все они, бесконечно различные по своему нраву, уму, образованию, положению, все одинаково, и совершенно противоположно моему неведению, знали смысл жизни и смерти, спокойно трудились, переносили лишения и страдания, жили и умирали, видя в этом не суету, а добро. И я полюбил этих людей. Чем больше я вникал в их жизнь, живых людей и в жизнь умерших людей, про которых я читал и слышал, тем больше я любил их, и тем легче мне самому становилось жить».

Все действия и рассуждения людей науки и искусства, – все это предстало теперь Толстому в новом значении. Глубокие думы овладели им при виде несущего бремя своей жизни народа, умеющего лучше жить и умирать, чем те, на которых он, народ, работал. Эти думы наложили свою печать на все воззрения Толстого, и он понял, что все упомянутые блага – науки, искусства и т. д. – одно баловство, в котором нельзя искать смысла жизни.

«Жизнь всего трудящегося народа, всего человечества, творящего жизнь, предстала мне в ее настоящем значении. Я понял, что это – сама жизнь».

И с этого момента мы видим, что Толстой всегда обращается к народу, работает для народа. Если высшее общество и проявляло любопытство к его учению, Л. Н., в общем, знал, чего ему от этого общества ожидать. Лучшие последователи его учения происходили из простого народа. Это знал сам Л. Н., и великий писатель стал «народным» в самом благородном смысле этого слова.

Проповедуя реформы, направленные в сторону упрощения современной культуры, такой художник-мыслитель, как Толстой, естественно должен был прийти к мысли о необходимости коренной реформы и обычного обихода человека, и в частности таких материальных потребностей, как пища и питье. В своих писаниях он то и дело выступает с обличением все растущей роскоши и сибаритства состоятельных кругов и выставляет одною из высших человеческих добродетелей – воздержание.

«Одно воздержание, – говорит Толстой, – ведет к нравственной жизни».

Люди, ослабленные объедением и кутежами, все ведущие праздную жизнь, напрасно будут пытаться вести нравственную жизнь. Чем меньше у человека потребностей, тем он ближе к совершенству. Чем больше у человека любви к себе, тем меньше у него ее к другим. Объедающийся съедает тот излишек, которого хватило бы для насыщения многих других. С точки зрения самой элементарной справедливости, с точки зрения столь часто, при всяком удобном случае, проповедуемой гуманности, – господствующее в наше время жранье есть постыдное, расслабляющее человека, безнравственное дело.

В ярких красках изображает художник человека состоятельного класса, с раннего утра до позднего вечера. Он долго и подробно перечисляет все пустяшные предметы ненужного комфорта, ставшие для людей этих классов настоятельною потребностью: халат, туфли, разных сортов щетки, мыла, зеркала и т. д.,- словом, все, в чем нуждается человек нашего времени утром, днем и вечером, для удовлетворения своих бесчисленных потребностей в смысле комфорта. Для женщины одеванье еще много сложнее: корсет, прическа, украшения, тесемочки, ленточки, завязочки, шпильки, булавки, брошки и т. д., и т. д. Но вот кончились первые, сложные приготовления, начинается еда; но потом совещания с поваром, получающим из всех прислуг наибольшее жалованье, и заказ совершенно особенных, утонченных блюд, а там весь день проводится так, чтобы думать как можно меньше о работе и возможно больше об удовлетворении плоти.

И это называется культурным прогрессом, «высшею цивилизацией», где все изобретения и открытия направлены на увеличение удобств. А люди, проводящие свою жизнь изо дня в день в такой изнеженности, причисляются к добрым, нравственным. Но никому из этих «добрых» и «нравственных» людей не придет на ум подсчитать ту массу труда, какая нужна, чтобы произвести все то, что он требует для удовлетворения своей плоти.

У всякого человека, понявшего это, немедленно должно возникнуть желание изменить свою жизнь и все свои привычки в сторону возможно большего воздержания. Для этого не нужно быть филантропом, – простое чувство справедливости подсказывает такое желание, Чтобы быть добрым человеком, нужно, прежде всего, перестать делать зло. А зло это – то бессердечие, с которым мы заставляем тысячи наших собратьев продаваться для того только, чтобы мы, имеющие много денег, могли жить в комфорте и роскоши.

Воздержание – вот идеал, о котором Толстой неустанно напоминает, – воздержание, освобождающее человека от нечистых похотей. Величайшие враги воздержания – это обжорство и утонченная еда, неразрывно связанная с сонмищем пороков. Утонченная еда только по имени отличается от обжорства, последствия же одинаковы: чрезмерно полное тело, висящие подбородки и щеки, бесформенные от ожирения члены, выпяченный живот. Присмотритесь к таким людям, и вы найдете которое-нибудь из этих зол – либо обжорство, либо утонченную еду, а чаще и то и другое. И всегда это – люди, которые любят больше всего себя, живут ради себя, прочим же уделяют лишь столько, сколько требуется общим мнением их среды. Еда, питье и, как прямое последствие неумеренного употребления пищи и напитков, распутство, – вот главная цель, главное удовольствие жизни этих людей. Между делом они интересуются еще и науками, и искусствами, музыкой и поэзией, всевозможными важными вопросами, благосостоянием народа и воспитанием юношества!

И все эти возвышенные предметы и серьезные вопросы обстоятельно обсуждаются в гостиных и пышных салонах, за столом, уставленном яствами, на блестящих банкетах, – словом, когда люди, разодетые и раздушенные, сходятся с нескрываемой радостью, что будет вкусная еда!

«Могут ли тут, – спрашивает Толстой, – истинно духовные интересы стоят на первом плане?

Кулинарные удовольствия играют повсюду главную роль. По случаю крестин, похорон, именин и всех важных событий жизни люди собираются вместе, чтобы много и вкусно поесть и попить.

Целая армия людей нанимается, чтобы тщательно приготовить кушанья и празднично убрать стол. Все это делается с торжественной важностью, словно это самое необходимое и важное дело в жизни. А зачем все это? Для жранья.

Далее на сравнительно скромных обедах и ужинах подается не меньше 3-4 блюд, не считая разных сладких, мороженого, пирожного и т. д. Для полноты удовольствия бывают еще изысканные украшения, музыка за обедом и т. д., и т. д.»

Такой роскошной жизни Толстой противополагает категорическое требование воздержания и поста. Временный пост он считает необходимым условием умеренности, ведущей к нравственной жизни. Чем больше человек научится подчиняться этому требованию, тем дороже ему будут духовные интересы жизни, и тем скорее из материального превратится он в радостное духовное существо.

Стоило великому мыслителю сделать один только небольшой шаг вперед, чтобы от умеренности и поста придти к безубойному питанию. И мы видим, что Толстой действительно делает этот шаг и притом энергично и с полным сознанием необходимости отказа от мясной пищи по этическим соображениям.

До сих пор вегетарианство обыкновенно рассматривалось, как вопрос исключительно желудка, и даже среди самих вегетарианцев, хотя и редко, продолжает держаться этот взгляд. Но выражения «травоед», «подножный корм» и т. п., исходящие от скотоедов, говорят о малом понимании одного из плодотворнейших движений, обещающих человечеству великое и богатое будущее.

Этому движению придают особую силу и благородство именно этические мотивы, которые обыкновенно скромно замалчиваются, но которые следовало бы вегетарианцам почаще выдвигать вперед, чтобы смягчить отталкивающую сторону вопроса, утробный его характер.

Вегетарианец отвергает мясную пищу потому, что считает не совместимым с чувством сострадания – высшим и самым естественным человеческим чувством – насильно отнимать жизнь у живых существ, имеющих такое же право на нее, как и человек.

Вместе с вегетарианцами, с самого начала движения усвоившими эту точку зрения, Толстой объявляет сострадание одной из высших этических заповедей человека. Сострадание врожденно человеку, оно заложено в глубине его сердца и запрещает убийство всего живого. И если человек все-таки убивает, он совершает эту неслыханную жестокость не иначе, как насильно подавляя в себе это высшее чувство, творя насилие над своим лучшим «я». Для человека, лишенного чувства сострадания, невозможна совместная жизнь с прочими живыми существами. А с другой стороны, чем сильнее в нем эта жалость, тем выше поднимается он как человек, как существо, одаренное сознанием высшего достоинства и высшей ответственности. Это сострадание должно быть, по Толстому, одинаковым как по отношению к человеку, так и по отношению к животному: лошади, волу или муравью, мухе. Всякому существу одинаково дорога жизнь – ни человеку, ни животному не хочется умереть без нужды.

Сейчас читают:  Выбросьте посуду с антипригарным покрытием и вы защитите себя от рака и высокого холестерина

В одном месте Толстой рассказывает трогательную легенду об одном ученике Будды, который дорогой увидел собаку всю в ранах, кишевших червями. Ученик освобождает несчастное животное от его мучителей и продолжает затем свой путь. Вдруг он вспоминает, что черви остались без пищи, и он возвращается, вырезает у себя из ноги кусок мяса и кладет его червям, чтобы они жили. После этого он уходить со спокойной душой. В этой легенде сострадание доведено до своего апогея, и цель ее та, чтобы показать, что для этого чувства нет пределов, и что человек, заглушающий в себе сострадание, совершает грех, взращивая в себе эгоизм, исключающий всякое чувство морального удовлетворения.

Желая возможно нагляднее представить мучения, какие испытывают в наше время животные, Толстой на многочисленных, за душу хватающих примерах, изображает перед нами ужасные сцены, наблюдаемые на охоте и в скотобойнях. Целую главу посвящает он описанию ужасов охоты, главное удовольствие от которой заключается исключительно в преследовании и убивании животных. Для первобытного человека охота, быть может, и была естественным занятием, в настоящее же время она означает добровольное возвращение к варварскому состоянию. В цивилизованных людях ужасное занятие охотой развивает одни зверские чувства, осужденные человеческой совестью.

Распороть животному брюхо, размозжить ему голову о дерево, разорвать его на части и т. п., все это – самые обыкновенные и даже нужные поступки на охоте. Всякий охотник совершает на охоте такие поступки, за которые он избил бы уличного мальчишку, если бы застал его на совершении их над животными, не признаваемыми «дичью».

И как отвратительна картина преследования животных на охоте, какой сложный аппарат – загонщики, собаки, арапники – пускается в дело, чтобы загнать какую-нибудь ни в чем неповинную лань или кабана! И все это ради какого-то сомнительного удовольствия! Толстой признается, что раньше и он сам предавался охоте, и вспоминает, как он однажды подстрелил волка, а затем толстой палкой добивал зверя, метя в переносицу. А волк все время смотрел ему прямо в глаза, испуская при каждом ударе глухой вздох. Наконец, после долгих судорожных подергиваний в лапах, он околел. Вечером, в постели, Толстой вспоминал, что он испытывал во время того акта, и он не мог не сознаться, что то было чувство полного наслаждения. Чувство наслаждения, когда загоняли волка, который, не заметив охотника, спасался из леса в степь, но попал под выстрел; чувство наслаждения, когда он бил зверя насмерть, наконец, какое-то сладострастное наслаждение при воспоминании о страданиях умирающего животного! Но вскоре к этому чувству примешалось что-то новое. Это было сознание наказуемого злодеяния.

«Я не мог освободиться от этого сознания, как я ни старался оправдать себя», – признается Толстой чистосердечно.

Отвратительно было то наслаждение, но еще отвратительнее было придумывание оправдания гнусного поступка, оправдания, что волк, дескать, хищное животное, уничтожающее беззащитные твари, и что поэтому нет ничего несправедливого в том, что его травят и убивают на охоте. Но на такое оправдание ведь и волк мог бы возразить, что, так как заяц вместе с капустой съедает большое количество безответных насекомых, то поэтому он также достоин своей участи быть съеденным.

И удивительное дело, подобными фразами привыкли люди оправдывать всякое безобразие, узаконенное общественным мнением.

В защиту охоты приводят много доводов, например, опасность, связанная иногда с нею, жизнь с природой, развитие физических и душевных сил, отвлечение от вредных соблазнов (карт, женщин и т. д.).

Что касается опасности, которой подвергается охотник и на которую он так любить ссылаться, то о ней может быть речь только при преследовании опасных хищных животных. Но так как опасности он подвергает себя только для своей потехи, то такое наслаждение отвратительно. Есть бесконечное множество других более благородных способов подвергать свою жизнь опасностям кроме охоты.

Другой довод это – жизнь с природой и чудные впечатления, переживаемые от общения с нею (природой), необходимость непрерывного движения на открытом воздухе. Но для этого Толстой рекомендует самое благородное и, притом, мирное занятие – земледельческое. Земледелие, со всеми, связанными с ним разнообразными работами, как пахота, посев, уборка хлеба и т. д., затем огородничество и садоводство, наконец, уход за животными – все занятия, требующие усиленного движения и работы на открытом воздухе, но при этом не связанные с жестоким убийством животных.

Прочие доводы в защиту охоты так же мало убедительны. Занимаясь земледельческим трудом, человек видит результаты своей сметливости и своего старания, результаты своей непрерывной борьбы с природой; и это не может не действовать на него возвышающим и ободряющим образом. Сотни иных, более благородных занятий в непосредственном общении с природой принесут ему гораздо больше пользы, нежели возбуждающая страсть охоты и связанные с нею приключения. Итак, охота, с какой стороны ее ни рассматривай, есть ненужное и недостойное человека занятие. Охотник убивает в себе благородное чувство жалости, сострадания, из которого вырастает высшее человеческое чувство – любовь. Уничтожьте сострадание, не будет и любви. В охотниках, так же, как и в мясниках, мы видим грубость и жестокость и легион эгоистических качеств, каковы: высокомерие, хвастовство, вранье, зависть, злорадство и т. д. Все эти душевные качества взращиваются охотой.

Не лучше убийство животных на бойнях с общего разрешения и одобрения. В ярких, потрясающих картинах описывает Толстой жестокости и омерзительные сцены, происходящие во время убоя животных. Он ведет нас в тульскую бойню, описывает, со свойственною ему одному живою наглядностью, устройство помещений, подвоз животных, обращение с ними возчиков, торговцев, мясников, равнодушие и грубость бойцов, которые хладнокровно режут барана или поросенка, продолжая начатый разговор. Он изображает перед нами ужасные сцены, предшествующие убою вола, которого тянули в дверь на веревке, привязанной за рога. Но вол так упирался, что силою втащить двум людям его нельзя было. Тогда один из мясников заходил сзади брал вола за хвост и винтил хвост, ломая репицу, так что хрящи трещали, и вол, ревя от боли, подвинулся. Но потом снова упирался. Процедура повторялась, пока он не был там, где нужно было. Всякий раз, когда вол упирался, шедший сзади мясник, как машинист берется за ручку свистка, хватался за хвост животного.

Наступает очередь бойца. Он заносит кинжал над шеей и ударяет. Вол грохается тяжело на брюхо и начинает биться ногами. Тотчас один мясник наваливается на него и пригибает ему голову к земле, а другой разрезает ему горло. Под поток хлынувшей крови весь измазанный кровью мальчик подставляет жестяной таз. Все время, пока это делают, вол, не переставая, дергается головой и, тяжело нося животом, бьется ногами. Таз наполняется, но вол продолжает биться. Когда один таз наполнился, мальчик понес его на голове в альбуминный завод, другой – подставляет другой таз, который скоро наполняется.

Но вол все еще жив и дергается ногами. Когда кровь перестала течь, мясник хватает голову вола и начинает снимать с нее шкуру. Вол продолжает биться. Голова оголилась и стала красная с белыми прожилками; с обеих сторон ее висит шкура. Вол не перестает дергаться и биться ногами.

Потом мясник хватает быка за ногу, надламывает ее и отрезает. В остальных ногах еще пробегают содрогания. Отрезают и остальные ноги и бросают их в общую кучу. Туша быка вздергивается на лебедку, и только теперь он мертв.

«Так поступили, – рассказывает Толстой, – со вторым, третьим, четвертым волом. Со всеми было то же ужасное зрелище: всякий раз свесившаяся голова с закушенным языком. Только иногда случалось, что боец не сразу попадал в то место, куда нужно, и бык вскидывался, ревел ужасно и, обливаясь кровью, рвался из рук своих палачей. Но тогда начиналось винченье хвоста, и бык шел под брус, чтобы там принять удар топором».

Дальше Толстой описывает убой мелкого скота и равнодушие и жестокость людей, в которых, по-видимому, совершенно убито всякое чувство жалости или, по крайней мере, заглушено привычкой ремесла. Некоторые молодые малые, с папироской в зубах, подходили с ножом к барашку и, спокойно разговаривая о праздничном отдыхе, резали животное. Подобные сцены можно было постоянно наблюдать.

В дальнейшем великий писатель останавливается на противоречивости человеческой природы и рассказывает об одном охотнике, который отказывался идти на бойню посмотреть, как там бьют скотину, потому что его нервы не выдержали бы зрелища. Как Толстой ни убеждал его, что если есть мясо, то надо не только видеть, как бьют, но и самому бить скотину, – он не пошел. Другой случай. С ломовым извозчиком, сильным, грубым, сильно пьющим мужиком, Л. Н. проезжает однажды через деревню, в которой как раз в то время режут свинью. Она визжит отчаянным голосом, похожим на человеческий крик. Ее полоснули по горлу ножом. Она завизжала еще громче и пронзительней, вырвалась и побежала прочь, обливаясь кровью.

Грубый извозчик, видевший все это, перекрестился и, тяжело вздохнув, проговорил:

«Неужели нет больше Бога!»

«Это, совершенно инстинктивное, восклицание, – говорит Толстой, – ясно показывает, что сильное отвращение ко всякому убийству заложено в груди человека, и что мы подавляем это естественное чувство потому только, что рассудок не хочет мириться с состраданием, точно так же, как мы заглушаем или убиваем голос совести, когда холодный расчет этого требует».

Рассказывая, как на кухнях режут кур и цыплят, Толстой описывает, как они с отрезанными головами, обливаясь кровью, комично-страшно прыгают, вскидывая крыльями и выделывая ногами пляшущие движения. А нежная барыня, – с иронией говорит Толстой, – со слабым желудком и очень чувствительным сердцем пожирает трупы этих кур, утверждая, что ее желудок так деликатен, что другой пищи, а особенно растительной, переносить не может. И в то же время говорит, что она так чувствительна, что не может не только сама причинять страдания животным, но и переносить вида их.

И еще много примеров приводит Толстой, показывающих, как мало логики в наших мыслях и поступках. Кто хочет серьезно бороться с подобными противоречиями и приступить к серьезной реформе своего внутреннего человека, тому необходимо, прежде всего, приобрести нравственные качества, которые ведут к нравственной жизни, а именно, самообладание и воздержание, ведущие к умеренному, безубойному питанию и временному посту. Особенно же вредно для стремящихся к нравственной жизни употребление животной пищи, которая возбуждает похоть.

Говоря о движении вегетарианства, особенно в Германии, Англии, Америке, Толстой радуется, что оно растет из году в год, что увеличивается количество книг и журналов, посвященных этому вопросу, и число вегетарианских столовых и гостиниц. Движение это радует его потому, что оно служит признаком того, что в человеке еще живо стремление к нравственному совершенствованию, и оно должно особенно радовать людей, живущих стремлением к осуществлению Царства Божия на земле.

Что бы Толстой ни писал, он всегда возвращается к одной, основной идее – к идее осуществления Царства Божия на земле на основании точного исполнения христианского учения. Это он делает и там, где говорит о вегетарианстве. Хотя он и осуждает убийство животных и употребление мясной пищи по чисто этическим мотивам, хотя он и считает сострадание высшим этическим чувством у человека, – в конце концов, все-таки, чувствуется у него желание выставить все этические требования, как следствие христианских заповедей.

Между тем, однако, вегетарианство, по крайней мере, в Германии (в Америке иначе), основано не на христианском учении. Насколько мне известно, большинство вегетарианцев придерживается самых разнообразных воззрений: среди них есть теософы, свободомыслящие, лица со строго философским мировоззрением и т. д.; есть лица, сохранившие веру в христианское учение и связывающие с ним вегетарианство; есть, наконец, очень много людей, не принадлежащих ни к какому вероисповеданию, и таких, которые признают своей религией вегетарианство. Последние утверждают, что с приобретением нравственных качеств (а таковые, с возвращением к естественному образу жизни, действительно, приобретаются; взять хотя бы, например, умеренность в пище, выносливость и выдержку в работе, энергию, любовь к людям и животным, стремление к упорядочению и упрощению общественной жизни и т. д.), фактически осуществляется уже кусочек Царства Божия на земле.

Большая община, состоящая из воздержанных, миролюбивых, любящих труд вегетарианцев, вегетарианский Эдем, мало отличалась бы от толстовского Царства Божия на земле, при условии, что вера останется личным делом каждого. Для нас является интересным и ценным тот факт, что идеи Толстого совпадают со стремлениями и идеями как родоначальников вегетарианства, так и позднейших выдающихся представителей его. И тут и там мы видим подчеркивание этической стороны (любовь и сострадание к людям и животным) и тут и там – требование воздержания, умеренности в пище и напитках, временный пост.

Как Толстой, так и вегетарианцы поняли, что все усиливающейся роскоши и объедению должен быть положен решительный конец. Для этого и Толстой и вегетарианцы беспрестанно напоминают о необходимости уменьшения потребностей, как условия нравственной жизни.

Далее Толстой требует так же, как и вегетарианцы, перенесения большей части нашей деятельности из города в деревню. Земледелие, огородничество и садоводство – вот занятия, достойные каждого человека. Утонченная культура со всеми ее нездоровыми придатками впоследствии сама собой уступила бы место более здоровой. Л, Н. подчеркивает благотворное значение труда, без которого никто не может обойтись; труд, а не праздность дает настоящее счастье человеку. Еще Христос сказал, что только «трудящийся достоин пропитания». Достоин осуждения всякий праздный зритель чужого труда, а тем паче требующий труда других. И Толстой указывает разницу, какая существует между учением Христа и учением мира относительно труда. Христианское учение определяет труд несравненно проще, чем политическая экономия. По этой последней всякий труд является ценностью, которая может и должна быть обменена на другие ценности, у Христа же труд есть необходимое условие жизни. Труд производит пищу, которая нужна человеку для жизни.

Труд – необходимое условие жизни, дающее человеку благо! Отсюда следует, что каждый должен внести свою долю труда на общее благо.

Этот взгляд Толстого, выведенный им из христианского учения, совпадает с вегетарианской идеей, отчасти, в небольших размерах, уже осуществляемой в виде кооперативных колоний!

Сейчас читают:  Целительная сила Воды

Как на противоположность этому мирному толстовскому и вегетарианскому воззрению на труд и его назначение, взгляните на современную, так называемую, борьбу за существование, где люди, увеличившие свои потребности до бесконечности, насилием отбирают друг у друга пищу, отчего многие умирают с голоду. Все, вступающие в современную борьбу за существование, являются более или менее мучениками своей жизни. Взгляните только на физические и нравственные страдания, которые искусственно причиняет себе человек нашего времени! Суммы страданий, претерпеваемых иными, ради учения мира, было бы достаточно, чтобы сделать нескольких мучеников за Христа.

«Все пороки, которыми я осквернял свою жизнь, пьянство и распутство в годы студенчества, дуэли, болезни, неприятности без числа – вот жертвы, которые я приносил как мученик учения мира. А сколько есть еще страданий ради учения мира, которых я не могу себе и представить».

Ужасные своим реализмом картины социальных бедствий в городах развертывает перед нами Толстой. Беспощадная борьба пролетариата за кусок хлеба, пьянство и распутство толпы, классовая борьба и ненависть масс к богатым и между собою, поголовная нужда, бесчисленные самоубийства с отчаяния, усталость большинства, изнемогающего от непрекращающейся борьбы неизвестно зачем и для чего.

Остановимся подробнее на взгляде Толстого на конечную цель жизни – взгляде, непрерывно повторяющемся у него и проходящем почти через все его многочисленные произведения.

Толстой жалуется, что так мало людей задумываются над смыслом жизни, почему их жизнь и протекает так, что они и не знают, зачем они существуют и что, собственно, значит жизнь. Жизнь, однако, должна непременно иметь какое-нибудь более глубокое значение. Не может быть, чтобы люди родились, хлопотали и трудились над приобретением земных благ для того только, чтобы, в конце концов, умереть!

Не нужно быть художником, как Толстой, чтобы представить себе весь ужас такой жизни. Пока жизнь нам улыбается, мы этого ужаса не замечаем, но вот приходит горе, и перед большинством открывается сознание жизненной пустоты, уйти от которой в силах лишь очень немногие.

Путеводной звездой, сопутствующей нам в жизни, вносящей в жизнь успокоение, утешение, должна быть, по мнению Толстого, вера. Надобно, прежде всего, приобрести ее, а все прочее уже само собой впоследствии приложится. Это обычная вера, но вера высшего порядка, вера, вытекающая из более глубокого понимания истинно христианского учения, из точного исполнения их в нашей теперешней жизни, – одним словом, если можно так выразиться, разумная, интеллигентная вера, которую мы сознательно проводим в жизнь. Что такая вера достигается только путем последовательного приобретения добродетелей, так же ясно, как то, что такое движение вперед по пути нравственного совершенствования связано, для большинства людей, с огромными неприятностями.

Отсюда ненависть у большинства людей к такой вере; отсюда привязанность к обычной гибкой вере, где каждому предоставляется, смотря по обстоятельствам, принимать или отвергать, что ему нужно. Воспитывать свое «я» очень трудно для большинства, а тем более удовлетворять таким высоким требованиям, какие предъявляет великий писатель к деятельности человека. Ведь стоит только кому-нибудь решиться неустанно двигаться по указанному пути вперед, как он делается предметом насмешек, на него смотрят с презрением, ему объявляют жестокую войну, его начинают ненавидеть, потому что одно существование такой личности уже обязывает к чему-то стеснительному тех, кто живет по учению и для учения мира. Но если подобные личности все-таки появляются то тут, то там, подобно метеорам, из хаоса житейской суеты, разноголосицы мнений и заблуждений, то это дает нам смелость не отчаиваться в мире.

Истинное благо человека не в утонченности культуры, искусственно взвинчиваемой все выше. Что пользы в том, что у нас будут сложнейшие машины, удивительнейшие средства передвижения, электрические трамваи, надземные и подземные железные дороги? Что пользы от расцвета наук (искусство я исключаю), если при этом человек как таковой не делает ни шага вперед, а, наоборот, даже идет вспять? Несмотря на существование обществ этической культуры, несмотря на кричащую о себе сентиментальную гуманность нельзя предаваться иллюзиям: мы сильно уклонились в сторону от истинной цели жизни. Эта цель – благородство. Познать истинное благо жизни не так трудно, большинство людей знает или, во всяком случае, догадывается о нем; но люди боятся, что, если вдруг у них откроются глаза на истинные и ложные радости жизни, то может случиться, что им уже нельзя будет без оглядки стремиться к единственной цели их жизни – торжеству мамоны. А стремление к этой цели делается все настоятельнее, по мере того, как утончается культура. Что же тогда пользы от такой культуры, если она лишает нас самого лучшего, если мы теряем себя самих!

Вегетарианцы, понявшие, что истинная цель жизни – в ограничении потребностей и в простой, физической работе – преимущественно в саду – правда, сделали уже шаг вперед в смысле улучшения жизни. Но и они не должны забывать, что только неуклонное движение вперед в достижение высших ступеней нравственной жизни возвышает человека.

Но вернемся к Толстому. Вечная суета городской жизни, недовольство тем, что имеем, погоня за богатством, исключают возможность счастья.

В чем же состоит оно, это счастье, по Толстому?

Его взгляд на первое условие счастья вполне совпадает со взглядом вегетарианцев.

Главным и необходимым условием счастья является крепкая связь человека с природой, т.е. жизнь на открытом, свежем воздухе, при свете солнца и общении с землей, животными и растениями.

«Всегда все люди считали лишение этого большим несчастьем», – говорит Толстой в сочинении: «В чем моя вера».

В жизни современных людей нет места этому счастью. Все они, проводящие свою жизнь в городах, пыльных конторах, на фабриках и заводах, лишены солнечного света, свежего, вольного воздуха лесов, гор и лугов. Все они рабы своей работы, живущие исключительно ради нее и буквально задыхающееся в ней. И чем кто выше стоит на социальной лестнице, тем интенсивнее, сложнее, утонченнее у него работа; нередко она граничит с преступлением, но в глазах мира она считается хорошею, необходимою для счастья. Женщины высшего круга доживают до старости в своих гостиных, никогда, может быть, не видавшие полей и лесов иначе, как из коляски или из вагона, никогда, может быть, не только не посеявшие и не посадившие что-нибудь, не вскормившие и не воспитавшие коровы, курицы, но не имеющие даже понятия о том, как родятся, растут и живут животные.

Люди этого круга похожи на тепличные растения или на заключенных в тюрьме: они не выносят света солнца, скрываются от него за гардинами, постилают под ноги толстые ковры и закрывают окна. Они окружены лакеями, кучерами, дворниками, не допускающими их до общения с землей, растениями, животными, так что и переезды в закрытых ящиках в деревню и за границу не спасают их от этого лишения. Куда бы они ни поехали, их окружает все та же роскошь, та же утонченная жизнь, к которой они рабски привязаны. Они сидят в блестящих салонах при искусственном свете, портят свои желудки изысканно приготовленными кушаньями и напитками, вдыхают густой табачный дым и слышат только искусственные звуки автоматических музыкальных инструментов. На каждом шагу искусство, утонченное искусство, и так мало неподдельной природы!

И такая жизнь вошла в привычку у тысяч и сотен тысяч людей и считается хорошей, приятной жизнью, ведя которую человек будто бы может родиться, расти и развиваться здоровым и счастливым.

«Что это за счастье и что за здоровье? – спрашивает великий писатель. – Счастье и здоровье заключенных в тюрьму».

Пора же освободиться!

И освобождение от такой жизни приведет нас ко второму условию несомненного счастья, дополняющему первое, это – любимый, свободный труд, и, главное, физический труд, дающий аппетит и крепкий, успокаивающий сон. Работа только тогда хороша и радостна, когда она, несомненно, нужна; всякая же иная работа, как это наблюдаем в действительности, ненавистна для большинства. Всякий же, кто делает ненавистную ему работу, находится в положении каторжника.

Свободный, любовный, преимущественно физический труд! Вот еще один вегетарианский рецепт счастливой жизни. Какая работа свободнее работы среди вольной природы? Какая работа симпатичнее разведения растений, симпатичнее садоводства?

Затем третье условие счастья есть семья.

Эту тему Толстой разработал во многих своих произведениях. По его мнению, в наше время утрачено правильное представление о семейной жизни. Для большинства брак ненавистен, дети – обуза. Многие отказываются от радости общения с ними и отдают их чужим. У детей теряется всякое представление об уважении к родителям, у них одно чувство – желание смерти родителей для того, чтобы наследовать им. Родители терпят лишения, чтобы дать детям хорошее воспитание, но воспитывают их так, что дети делаются такими же несчастными, как сами родители.

Они привозят их в полный физических и нравственных зараз город и отдают их в руки чужих людей, имеющих в воспитании одну корыстную цель.

Патриархальная связь между членами семьи порвана, и приходится снова восстановить ее на почве тесного общения с природой.

Четвертое условие счастья есть здоровье и легкая безболезненная смерть. И то, и другое выпадает в наше время на долю очень и очень немногих. Непрерывная борьба за существование мешает этому. Все более или менее худосочны, все ездят на воды, на модные курорты для восстановления здоровья искусственными средствами. Многие близоруки, худо слышат, беззубы; многие раньше времени седы и лысы; почти все одержимы нервными, желудочными, почечными, печеночными болезнями вследствие пьянства или лечения лекарствами. Кто умер от опия, кто – от морфия, кто от употребления искусственных возбуждающих средств, так как естественные уже не помогли. Кто застрелился, кто погиб от неизлечимой болезни или как-нибудь иначе.

Возвращение к природе вернет нам здоровье и безболезненную смерть. Другого же пути нет.

Таков совет Толстого.

Но большая часть людей мучается и умирает от жажды и не видит подле себя живого источника, дающего им все, что им нужно.

Итак, мы видим, что идеал жизни у Толстого совершенно совпадает с идеалом вегетарианцев. Не забудем еще, что художник был убежденным противником медицинского суеверия. В последние годы своей жизни он часто хворал, но благодаря своему все еще сильному организму, закаленному строгою, почти аскетическою жизнью, побеждал болезни.

К вегетарианству Л. Н. перешел уже не в молодом возрасте, с организмом уже расшатанным превратным образом жизни и болезнями. Восстановление здоровья в идеальном смысле было, конечно, уже немыслимо, но, тем не менее, великий писатель достиг всего, что было в пределах возможного. Долго ходил он за плугом в поле, искусно и без труда ездил верхом, катался на велосипеде, плавал и играл в лаун-теннис. Физическая трудоспособность не уступала у него умственной энергии, благодаря чрезвычайно умеренному образу жизни.

После своего обращения из Савла в Павла, из последователя учения мира в его противника, Толстой стал здоровым, счастливым, довольным судьбою человеком. В своих многочисленных сочинениях Толстой описывает результаты своего самовоспитания и новое счастье, которое он честно заслужил, и указывает, какими путями мы можем достигнуть тех же результатов. Он раскрыл перед нами нашу культуру, сея темными и светлыми сторонами, и указал всем людям путь к счастью. Кроме реформы внешнего и внутреннего человека, он сделал предметом глубоких рассуждений реформу многих социальных зол, уничтожение дуэлей и войн.

Несомненно, и вегетарианству не чужды эти вопросы. В будущем вегетарианском мире будет только третейский суд, поединки же войны будут уничтожены.

Этого всеобщего поворота к естественной жизни искренно желают вегетарианцы и их друзья, посильно работающие в этом направлении, не обращая внимания на встречающиеся на пути препятствия. Вегетарианский идеал, как и толстовский, – разумный идеал. Если и понадобится еще немало времени для просвещения обскурантов – разум, в конце концов, восторжествует. В крайнем случае этот переворот произойдет в силу необходимости. Через тысячу лет нынешнее положение вещей, наверное, уступит место совершенно иному. Многое изменится, и не будет нашей вредной культуры. Все имеет свой расцвет и упадок.

История учит, что ни один народ не удержался навсегда на определенном уровне. Произойдет и у нас перемена. После неизбежных кризисов дурное и неразумное заменится хорошим и разумным. Не будет насилий, несправедливости, царящей сейчас в жизни; рост народонаселения повлияет на изменение сельского хозяйства, в котором плодоводство и огородничество, наверное, займут главное место. Взгляд на питательность растений мало-помалу получит такое распространение, что человечество не только по гигиеническим и этическим соображениям, но и вследствие чрезвычайной дороговизны мяса, волей-неволей перейдут к питанию растительными продуктами.

Мы, разумеется, не увидим и малой доли всего этого, но наши внуки и правнуки доживут до этого. Мы же, в предвидении наступления такого времени, будем радоваться за них, не забывая, однако, делать свое дело, по мере наших скромных сил расчищая дорогу для лучших условий жизни. Путь к идеалу каждого истинного вегетарианца, путь к счастью, ведет через умеренность и разумность.

Работая для себя, поработаем, хоть немного, и для грядущих поколений. Это долг каждого из нас.

Л. Н. Толстой и вегетарианство
0 0 голосов
Рейтинг статьи
Подписаться
Уведомление о
guest
0 Комментарий
Встроенные отзывы
Посмотреть все комментарии
0
Будем рады вашим мыслям, прокомментируйте.x
Share via
Copy link